Благословение коэнов — благословение огня двойного «шин. Благословение коэнов — благословение огня двойного «шин Комментарий от akasachmo
Всем шалом!
Как-то однажды давно увидел как коэны благословляют народ, и прямо таки интересно стало насчет того, как они так руки свои интересно держали, простирая их в направлении людей. Давно хотел коснуться этого вопроса, т.к. было некое внутреннее понимание, что помимо обычного традиционного объяснения, есть во всем этом нечто гораздо более глубокое и важное. К тому моменту, когда я взялся за это интересное дело, подкопилось немало всего достойного внимания, но основное откровение пришло только тогда, когда целенаправленно врубился в этот «пласт». В самом этом коэнском благословении, или «благословении Аарона», всегда для меня было нечто такое таинственное, что присутствует во всем том, что Всевышний убрал с поверхности и спрятал в глубине.
Первый вопрос, который у меня тогда возник, заключался в том, почему вообще благословляют именно руками? Нет, вы не подумайте, что я любитель экстравагантной экзотики, но все-таки. Не вопрос традиции и «здравого смысла», а именно вопрос в том, что где именно можно увидеть на это указание, прежде всего в самой Торе. После этого, уже не помню спустя сколько времени, «чисто случайно» наткнулся на интересное место Писания:
Авв.3:3 Бог от Фемана грядет и Святый— от горы Фаран. Покрыло небеса величие Его, и славою Его наполнилась земля.
4 Блеск ее— как солнечный свет; от руки Его лучи, и здесь тайник Его силы !
Что касается именно того вопроса, почему именно руки, так с ним все было решено. Человек был создан в образе Всевышнего, чтобы становиться подобным Ему. Написано, что Всевышний «простирает руку», что можно неоднократно увидеть в Писании, и поэтому это также делаем и мы. К тому же, также неоднократно Сам Господь периодически говорит это делать.
Теперь давайте рассмотрим само это место из Писания:
22 И сказал Господь Моисею, говоря:
23 скажи Аарону и сынам его: так благословляйте сынов Израилевых, говоря им:
24 да благословит тебя Господь и сохранит тебя!
25 да призрит на тебя Господь светлым лицем Своим и помилует тебя!
26 да обратит Господь лице Свое на тебя и даст тебе мир (шалом — ивр.) !
27 Так пусть призывают имя Мое на сынов Израилевых, и Я благословлю их
И в переводе МБО:
23
— Скажи Аарону и его сыновьям: «Благословляйте израильтян, говоря им:
24 Да благословит тебя Господь и сохранит тебя;
25 да озарит тебя Господь лицом Своим, и будет милостив к тебе;
26 да обратит Господь к тебе лицо Свое и дарует тебе мир (шалом — ивр.)».
27 Так они будут призывать Мое Имя на израильтян, и Я буду благословлять их.
Коэнам было
заповедано благословлять еврейский народ каждодневно во время дневных молитв. В наши дни в диаспоре коэны благословляют народ только в дни праздников. В Эрец Исраэль, однако, они делают это ежедневно. Коэны благословляют народ во время утренней молитвы, так как им запрещено произносить благословения, выпив перед этим вино, а во время трапезы они могли употребить алкогольные напитки.
Кроме того, согл асно традиции, коэны должны:
- повернуться лицом к общине;
- произносить благословение на лашон h акодеш — т.е. на Святом языке — иврите, в Храме — произносить четырехбуквенное Имя Всевышнего так, как оно написано.
Что касается «тем благословения», то их здесь три. Не буду вдаваться в подробности, но скажу лишь то, что мудрецы выделяют здесь первым (в порядке последовательности) благо физическое, вторым — духовное, т.к. связано со знанием и мудростью, а также в завершении — объединение в себе обоих значений слова «мир»: материального и духовного. Поэтому и слов в третьем благословении столько же, сколько в двух первых стихах вместе.
Коэны не благословляют народ сами. Они лишь молятся о даровании благословения, а настоящим источником всех благословений является только Всевышний. Поэтому, приведя формулировки благословений, Тора завершает отрывок словами: «И возложат они Мое Имя на сыновей Израиля, и Я благословлю их» .
Это благословение входило в состав богослужения в Храме. Совершая ежедневное жертвоприношение утром и на исходе дня, священнослужители Храма - коэн
ы восходили на особое возвышение, называемое духан (отсюда в идиш глагол «духенен» - «совершить священническое благословение»), и, воздев руки к небу, произносили биркат-коханим. После разрушения Храма и прекращения жертвоприношений это благословение осталась основным элементом храмового священнического ритуала, включенного в ритуал синагогальный. В синагогальном ритуале биркат-коханим входило первоначально в состав ежедневной утренней службы. С течением времени, ввиду особой торжественности обряда, стало принятым в диаспоре включать это благословение лишь в субботние и праздничные богослужения. В консервативном течении иудаизма исполнение обряда биркат-коханим не является обязательным и зависит от желания членов конгрегации. У реформистов обряда биркат-коханим не существует, и это благословение произносится раввином как заключительное благословение в конце службы или в ходе обрядов обрезания или бракосочетания. Специфическая фигура, образуемая ладонями коэна во время обряда, стала своего рода эмблемой коэнов и часто встречается на их надгробиях. Далее вдаваться в детали того, как это и где сейчас происходит в Израиле и в диаспоре не буду, желающие могут самостоятельно прочитать: информации достаточно.
Это было «небольшое вступление», и хотя я постарался его максимально сократить, но считаю необходимым хотя бы сказать об этом, чтобы было общее понимание «действа».
А теперь главная идея этого материала. Почему они еще и раздвигают пальцы? Существует несколько традиционных версий этого момента. Первая из них говорит о том, что когда коэны раздвигают пальцы, образовавшаяся между ними пустота как бы подразумевает «Сам Всемогущий стоит за нами». В Храме Шхина (проявленное присутствие Господа) пребывала за плечами коэнов, и ее можно было бы увидеть через промежутки между их пальцами. Народу запрещено было смотреть на Шхину во время коэнского благословения.
Правая рука символически говорит о благословении, левая — о суде. Это две грани: хэсед и дин, милость и суд. Как многократно написано: «твори суд и милость» . Во время Йом Кипура жребий козла «для Господа» считался по традиции «удачным», если выпадал на правую руку, а соответственно, жребий в левой руке «для Азазеля». Благословение «двух рук» — это благословение «баланса» или «баланс благословения». Это имеет много смыслов и значений.
«Ты возлюбил праведность, и возненавидел беззаконие, и потому помазал Тебя Господь Бог Твой более всех соучастников Твоих» — как написано у пророка Исайи. Нельзя только любить праведность, но еще необходимо ненавидеть беззаконие, чтобы быть похожим на нашего Господа Йешуа. «Шин» (огонь) левой руки говорит о суде от лица Всевышнего на нечестие и зло, на то, что противостоит Его воле. А «шин» (огонь) правой руки говорит об огне любви Господа к Его народу, об огне Его ревности, об огне Его защиты, как написано:
Зах.2:5 И Я буду для него, говорит Господь, огненною стеною вокруг него и прославлюсь посреди него.
Ис.4:4 когда Господь омоет скверну дочерей Сиона и очистит кровь Иерусалима из среды его духом суда и духом огня.
5 И сотво
рит Господь над всяким местом горы Сиона и над собраниями ее облако и дым во время дня и блистание пылающего огня
во в
ремя ночи; ибо над всем чтимым («каводом» - «слава» ивр.) будет покров (хупа).
Благословение «двойного шин» мы можем видеть в словах пророка о Йешуа, что Он как Мессия, будет погружать нас в Дух Святой и в огонь. «Двойное «шин», «двойной огонь» — это огонь ревности исходящий от Небесного Отца, очищающий наши сердца, наши жизни от всякого проявления идолопоклонства, а также огонь Его любви, затем наполняющий наши сердца, чтобы мы были соединены с Ним максимально близко.
Огонь имеет свойство менять структуру того, на что он воздействует. Если мы находимся в помазании огня, то через нас может меняться духовная структура
того, к чему мы в духе прикасаемся. И именно это приводит к сверхъестественным физическим изменениям. Потому и написано, что Господь «творит служителями Своими огонь пылающий»
.
Т.н. «шестикрылые серафимы» — серафы (в оригинале - «сераф» — ед.число, «серафим» — множественное) — переводится как «пламенеющие», и их имя начинается с буквы «шин».
Греческое «Альфа и Омега», т.е. «Первый и Последний», в оригинале — это «Алеф и Тав». Алеф — это первая буква алфавита, Тав — последняя. А буква Шин — предпос
ледняя. Алеф и Тав — это одно из имен Всевышнего, а Алеф и Шин — на иврите значит «пламя, огонь». Т.е. только через огонь мы можем максимально пр
иблизится к Господу, и стать ЭХАД, т.е. ОДНО с Ним, как написано, что «соединяющийся с Господом, есть один Дух с Ним»
.
Благословение «двойного шин», т.е. «двойног о огня» — это двойное помазание, где мы находимся в самом тесном соединении с Господом, потому что Он Сам есть «поглощающий огонь» . Этому огню не может противостоять ни один враг в духовном мире. Этот огонь поглощает и уничтожает то, что противостоит воле Господа. Вспомните эпизод с пророком Элияху на горе Кармель. Огонь — это также ревность любви. «Двойное «шин» — это баланс в жизни народа Всевышнего. Некоторые ревностны в «провозглашении судов», некоторые — в «благословениях». Но Господь желает, чтобы у нас было понимание того и другого, и желает, чтобы мы были в водительстве Его Духа в этом вопросе, когда мы не ищем своего, и находимся рядом с сердцем Небесного Отца, зная в Духе Его волю.
Интересен еще тот факт, что при соединении пальцев рук, между ними образуется нечто похожее на сердце. И в этом лично я вижу пророческий намек на то, что благословение этого двойного огня, двойног
о шин, идет прямо из сердца нашего Небесного
Отца.
Комментарий от Andremoreira
42.44, 13.03Комментарий от akasachmo
This quest is NOT for the Frostwolf Shamanstone at the bottom of the path, the one you are looking for is almost directly above it at the end of the lava flow, near where the enslaved elementals are. If you are looking at the stone on the bottom of the path and look up, its near the brazier up there. hope this helps.Комментарий от endnight
the stone is just to the north on edge of cliffКомментарий от Abracadavra
42.6 12.6 Stonefury Cliffs. You can see Tor"goroth right below the stone you need, the shaman stone is to the right, on a lower level.Комментарий от Aaahead
for this specific quest (step 3 below).BEFORE YOU BEGIN THE CHAIN , you may want to get a couple Сырое мясо копытня s from the auction house, a Trading Post trader, or bank storage for step 5. You"ll also need three bag slots free for step 2.
This guide includes info on the full "The Blessing of Beasts" quest chain, one of the six quest chain criteria for the (Alliance)/Мастерский охотник за реликвиями (Horde) achievement needed to get the Харрисон Джонс follower with unique Наставник ability. The quest chain takes place in Хребет Ледяного Огня , the northwest Draenor zone where Horde characters begin on the continent.
Getting Starter Quests: The first quest of the quest chains are given by Harrison Jones, who turns up just inside your garrison"s Town Hall on random days. He"s in some garrisons every day, giving the same chain"s starter quest in every garrison for that day. Use Group Finder"s Premade Groups/Custom category to search for "Harrison" to see if anyone is inviting people to their garrison to get the quest.
Bug Notes:
- If you collect an item that should complete a quest, but the quest isn"t shown as completed, log off and back on (just reloading won"t work), click the quest in your quest log, and see if you can click "complete quest".
- Leave at least one spot free in your quest log (i.e. 24 of 25), or a quest may become uncompletable going from one quest to the next.
- You can not do these quests in a raid group; doing some steps in a raid group can make a quest uncompletable.
- If a quest becomes uncompletable, you can return to your garrison, delete the quest, and re-accept the quest on that step of the quest chain from the book of Записки о найденных реликвиях on the ground next to Harrison Jones. All but the initial quest are also shareable from party members, if you are on the same step of the quest chain.
For Alliance with no flightpoint to Frostfire Ridge:
- Fly to the Bastion Rise flightpoint in southern Gorgrond
- Walk along the path west into Talador until it dead-ends into a north-south road at in Talador
- Turn right and keep following the road north through Gorgrond into Frostfire Ridge
- In Iron Siegeworks, turn right (east) at an intersection at to learn the flightpoint at
- Follow the path west into the rest of Frostfire Ridge; a cave-in seems to block the path, but there"s a crack between the rocks the left
Thanks to other wowhead users for info and feedback used here, including akasachmo, Scabby, Tarano, cyocko87, Alfa, Andremoreira, LuckyGhoul, misterinfinity, parpface, and Ashtral.
Громобой кивнул. Ему уже неоднократно успели поведать сказание о Храм-Озере: и кощуну спели, и своими словами рассказали. В древние времена, как выходило по преданию, столицей смолятичей был другой город – Стрибожин, стоявший в двух верстах от Велиши. Посреди города возвышалась священная Стрибожья гора, а на горе был храм, в котором хранилось священное кольцо Небесного Огня – оберег всего племени, дарованный самой Макошью. И однажды пришли к Стрибожину враги-велеты, племя дикое, злобное, роста великаньего, бьющееся дубьем и камением, в шкуры звериные одетое. Обложили они город черной тучей, так что никому не было ни проходу, ни проезду, и требовали непомерной дани: триста коров, триста коней, триста молодых девиц и кольцо Небесного Огня в придачу. И стояли они целых три года, и все запасы в городе истощились, и не было сил у стрибожинцев защищать свой город. И Макошь ответила на мольбы их: опустила она город Стрибожин под воду, и стало на его месте озеро, и скрыла вода навек и город, и храм, и сберегла навсегда священное кольцо Небесного Огня. Ушло племя велетов ни с чем, а город Стрибожин по се поры под водой живет и кольцо священное в храме на Стрибожьей горе хранит.
– А еще бабки говорят, что велеты дикие теперь вернутся, – прибавила Дарована, когда рассказывала об этом Громобою. – Вернутся и нашей землей завладеют.
Ближайший к Глиногору берег озера был обрывистым, а над ним стояло святилище – просторные длинные дома с храмом в середине. Оградой служила цепь крупных черных валунов, наваленных в беспорядке, но так, что между ними не оставалось ни малейшей щелки.
– Это – велеты! – Ратибор снова показал плетью. – Еще говорят, будто Макошь, когда опустила Стрибожин под озеро, велетов превратила в камень. Может, правда, не знаю.
Свободное пространство внутри святилища уже было полно народа, но всем места не хватило, и толпа гудела вокруг стены из черных валунов. Издалека она казалась темной тучей, как будто предсказание бабок сбылось и дикие велеты уже вернулись осаждать священный город. Многие ждали на том холме, с которого как раз съезжала княжеская дружина, – внутреннее пространство святилища отсюда было хорошо видно.
Завидев князя, народ закричал, в воздух полетели шапки, но взгляды были устремлены к Громобою и Дароване. В людях заметно было лихорадочное возбуждение, волнение, нетерпение, нерешительность. Никто не знал, чего желать: то ли победы Громобою, то ли поражения, то ли гибели княжне, то ли спасения. Трудно было решить, что приведет к общему избавлению: одни уже готовы были видеть в Громобое спасителя и даже будущего князя (как говорится, "княжну в жены и полкняжества в придачу"), другие его считали смутьяном, который только разгневает богов своей дерзостью. Вместе с судьбой княжны здесь решалась и судьба каждого: неудивительно, что в Глиногоре остались по домам только безногие, а все собравшиеся у Храм-Озера были возбуждены и ошарашены.
Оставив коней у ворот святилища, князь со всеми своими людьми пошел внутрь, и навстречу им из храма показался Повелин. Теперь на нем был красный плащ и золоченый пояс, золотые браслеты блестели на обоих его запястьях, а ступал он медленно и важно, опираясь на свой посох с коровьей головой и золотым кольцом навершия. Следом за ним, среди волхвов, шел молодой рослый мужчина с короткой темной бородкой. Только глянув на него, Громобой сразу узнал в нем своего противника. Широкие плечи, сильные руки, крепкий стан обличали незаурядного бойца. На нем одном, вместо плаща, поверх темной рубахи была накидка из косматой медвежьей шкуры – знак воинственных стихийных сил.
– Изволод! – шепнул Ратибор, и Громобой кивнул.
Сам Изволод на него не смотрел; его лицо казалось бледным, взгляд был устремлен куда-то вдаль. Все в нем говорило о внутренней сосредоточенности и отрешенности от всего происходящего вокруг.
А Громобой, едва лишь его увидев, ощутил толчок внутренней силы. Этот человек в звериной накидке тоже был воином из племени велетов, когда-то давно желавших завладеть кольцом Небесного Огня и тем отнять у смолятичей благословение богов. Кровь закипала от желания скорее разделаться с ним, стереть это темное пятно с лица земли; Громобой ощутил уже знакомый прилив стихийной силы и весь подобрался, чтобы дотерпеть и не выпустить ее наружу раньше времени. Ему стало жарко, и он сбросил кожух прямо на снег. На него смотрело Храм-Озеро, средоточие священной тайны, и вдруг показалось, что поединок с Изволодом решит сразу все, все!
Волхвы во главе с Повелином и воеводы с князем Скородумом расположились широким полукругом; напротив них был обрыв, ведущий прямо к серой воде озера. Позади них темнела притихшая толпа, а из-за спин толпы смотрели окаменевшие велеты, обреченные вечно взирать на недоступный им священный город, скрытый под водой.
Повелин и князь вышли к самой воде, а между ними стояла княжна Дарована. Громобоя слегка подтолкнули в спину, и он сообразил, что должен встать за спиной князя, как Изволод встал за спиной Повелина. На своего противника воин Озерного Храма так и не глянул.
– Славьтесь, боги великие, отцы и матери рода человеческого! – заговорил Повелин, простирая руки с посохом к озеру. – К тебе, Храм-Озеро, к тебе, Стрибожин-город, к тебе, кольцо Огня Небесного, принесли мы мольбы наши! Привели мы к тебе, Мать Макошь, девицу княжеского рода, что собой хороша, как солнце ясное, как лето красное. Если люба тебе сия девица, то впусти ее в город твой, в храм истинный, и пожалуй ей кольцо Небесного Огня, чтоб разбила она им тучи темные, ворота железные, выпустила весну-красну в белый свет, роду человеческому на радость! А если по-иному рассудишь ты, Мать Всего Сущего, то раствори ворота воину, прими к себе ясна сокола и поведи его за род человечий с черной гибелью биться.
Громобой слушал волхва, глядя в воды озера, где в глубине находился тот "истинный храм", и сердце его стучало так сильно, что в ушах шумело и в глазах мелькали огненные пятна. Всей кожей он ощущал, как вокруг него сгущается какое-то горячее облако. Все окружавшее его уходило куда-то вдаль, таяло, зато взамен из-под покровов бытия выступала иная суть: серая вода озера казалась все темнее и темнее, но сквозь нее откуда-то из глубины, со дна, пробивалось золотистое сияние. Сначала бледное, желтоватое, оно с каждым словом Повелина становилось все ярче и ярче. Золотой луч пронзал темную воду, как будто солнце силилось пробиться сквозь сумрачную зимнюю тучу. Хотелось шагнуть ему навстречу, разорвать руками плотную пелену облаков, дать дорогу золотому свету небес.
– Как будут биться бойцы – на кулаках или на мечах? – спрашивал тем временем Повелин.
– Пусть на кулаках бьются – как издавна повелось, – отвечал ему князь Скородум.
А Громобой уже его не слышал; стук собственного сердца заглушал для него все внешние звуки. Он уже почти не помнил, с кем ему предстоит биться и за что. Горячая стихия боя нахлынула на него и накрыла широкой волной; где-то вдали мерещились перекаты грома, и душа Громобоя тянулась к ним навстречу. Ему виделся ослепительный блеск солнца, рвущегося к земле через стену зимних туч; мерещилась земля, страдающая в плену тьмы и холода. Томительное бессилие неба и мучительная тоска земли ощущались Громобоем как его собственные чувства; грани Яви и Прави дрожали и колебались. Совсем близко продолжалась вечная, неудержимая, непрекращающаяся борьба стихийных сил: света и тьмы, тепла и холода, неба и подземелья. Борьба, которая вращает колесо жизни, которая животворит и мертвит, сметает старое и рождает юное, тянет в бесконечность цепь поколений. Где-то рядом, над святилищем и озером, вращались исполинские колеса Земли и Неба.
Тысяцкий Смелобор подошел к Громобою, взял у него меч и положил к подножию Макошиного идола. Изволод уже стоял на краю площадки, один на пустом пространстве.
– Иди, сыне! – Повелин показал Громобою на другой край площадки. – Пусть Мать Богов рассудит вас!
Громобой безотчетно оправил пояс и шагнул к Изволоду. Он ощущал себя огромным и сильным, как само Мировое Дерево, несокрушимым, существующим разом во всей вселенной и поместившим вселенную внутри себя. В груди его перекатывались громовые колеса, тяжелые слоистые тучи сталкивались со страшным треском, расцветали огненные деревья молний. Мощные ветровые потоки носились по безграничным просторам небес, рвали космы туч и смеялись под прохладными потоками дождя. Черные тучи и белые отсветы молний, жар небесного огня и дождевая прохлада, прозрачность свежего воздуха и глухая тяжесть громового раската боролись и кипели в нем, не оставив ровно ничего от привычных ощущений человеческого тела. Все, что составляло этот день: священное озеро, призыв к богам, благоговейное внимание толпы – пробуждало дремавшего в нем Перуна, внутренняя суть готова была сбросить тесную для нее оболочку человеческого тела и хлынуть наружу. Но было и еще одно тайное условие: судьба Дарованы. Забыв обо всем, о ней Громобой помнил, и это означало, что он не ошибся, вмешавшись в ее судьбу, что жизнь ее и правда немало значит на путях Прави и Яви.
Изволод подался ему навстречу, занося кулак для первого удара, и только тут Громобой впервые встретил его взгляд. Серо-голубые глаза Изволода блестели, как острые кусочки льда, в них виделись настороженность, враждебность и вызов. Во взгляде его было такое жесткое отчуждение, словно он бьется не с человеком, а с двенадцатиголовым Змеем. Их поединок был обрядовым, а значит, их вело нечто большее, чем простые человеческие чувства: каждый из них в глазах другого был вечным врагом, и их непримиримая вражда определялась мировым порядком.
Моих стихов желала ты -
Желанье исполняю;
Тебе досуг мой и мечты
И лиру посвящаю.
Вот повесть прадедовских лет.
Еще ж одно - желанье:
Цвети, мой несравненный цвет,
Сердец очарованье;
Печаль по слуху только знай;
Будь радостию света;
Моих стихов хоть не читай,
Но другом будь поэта.
Над пенистым Днепром-рекой,
Над страшною стремниной,
В глухую полночь Громобой
Сидел один с кручиной;
Окрест него дремучий бор;
Утесы под ногами;
Туманен вид полей и гор;
Туманы над водами;
Подернут мглою свод небес;
В ущельях ветер свищет;
Ужасно шепчет темный лес,
И волк во мраке рыщет.
Сидит с поникшей головой
И думает он думу:
«Печальный, горький жребий мой!
Кляну судьбу угрюму;
Дала мне крест тяжелый несть;
Всем людям жизнь отрада:
Тем злато, тем покой и честь -
А мне сума награда;
Нет крова защитить главу
От бури, непогоды…
Устал я, в помощь вас зову,
Днепровски быстры воды».
Готов он прянуть с крутизны…
И вдруг пред ним явленье:
Из темной бора глубины
Выходит привиденье,
Старик с шершавой бородой,
С блестящими глазами,
В дугу сомкнутый над клюкой,
С хвостом, когтьми, рогами.
Идет, приблизился, грозит
Клюкою Громобою…
И тот, как вкопанный, стоит,
Зря диво пред собою.
«Куда?» - неведомый спросил.
«В волнах скончать мученья». -
«Почто ж, бессмысленный, забыл
Во мне искать спасенья?» -
«Кто ты?» - воскликнул Громобой,
От страха цепенея.
«Заступник, друг, спаситель твой:
Ты видишь Асмодея». -
«Творец небесный!» - «Удержись!
В молитве нет отрады;
Забудь о Боге - мне молись;
Мои верней награды.
Прими от дружбы, Громобой,
Полезное ученье:
Постигнут ты судьбы рукой,
И жизнь тебе мученье;
Но всем бедам найти конец
Я способы имею;
К тебе нежалостлив Творец -
Прибегни к Асмодею.
Могу тебе я силу дать,
И честь и много злата,
И грудью буду я стоять
За друга и за брата.
Клянусь… свидетель ада бог,
Что клятвы не нарушу;
А ты, мой друг, за то в залог
Свою отдай мне душу».
Невольно вздрогнул Громобой,
По членам хлад стремится;
Земли не взвидел под собой,
Нет сил перекреститься.
«О чем задумался, глупец?» -
«Страшусь мучений ада». -
«Но рано ль, поздно ль… наконец
Все ад твоя награда.
Тебе на свете жить - беда;
Покинуть свет - другая;
Останься здесь - поди туда -
Везде погибель злая.
Ханжи-причудники твердят:
Лукавый бес опасен.
Не верь им - бредни; весел ад;
Лишь в сказках он ужасен.
Мы жизнь приятную ведем;
Наш ад не хуже рая;
Ты скажешь сам, ликуя в нем:
Лишь в аде жизнь прямая.
Тебе я терем пышный дам
И тьму людей на службу;
К боярам, витязям, князьям
Тебя введу я в дружбу;
Досель красавиц ты пугал -
Придут к тебе толпою;
И, словом, - вздумал, загадал,
И все перед тобою.
И вот в задаток кошелек:
В нем вечно будет злато.
Но десять лет - не боле - срок
Тебе так жить богато.
Когда ж последний день от глаз
Исчезнет за горою;
В последний полуночный час
Приду я за тобою».
Стал думу думать Громобой,
Подумал, согласился
И обольстителю душой
За злато поклонился.
Разрезав руку, написал
Он кровью обещанье;
Лукавый принял - и пропал,
Сказавши: «До свиданья!»
И вышел в люди Громобой -
Откуда что взялося!
И счастье на него рекой
С богатством полилося;
Как княжеский разубран дом;
Подвалы полны злата;
С заморским выходы вином;
И редкостей палата;
Пиры - хоть пост, хоть мясоед;
Музыка роговая;
Для всех - чужих, своих - обед
И чаша круговая.
Возможно все в его очах,
Всему он повелитель:
И сильным бич, и слабым страх,
И хищник, и грабитель.
Двенадцать дев похитил он
Из отческой их сени;
Презрел невинных жалкий стон
И родственников пени;
И в год двенадцать дочерей
Имел от обольщенных;
И был уж чужд своих детей
И крови уз священных.
Но чад оставленных щитом
Был Ангел их хранитель:
Он дал им пристань - Божий дом,
Смирения обитель.
В святых стенах монастыря
Сокрыл их с матерями:
Да славят Вышнего Царя
Невинных уст мольбами.
И горней благодати сень
Была над их главою;
Как вешний ароматный день,
Цвели они красою.
От ранних колыбельных лет
До юности златыя
Им ведом был лишь Божий свет,
Лишь подвиги благия;
От сна вставая с юным днем,
Стекалися во храме;
На клиросе, пред алтарем,
Кадильниц в фимиаме,
В священный литургии час
Их слышалося пенье -
И сладкий непорочных глас
Внимало Провиденье.
И слезы нежных матерей
С молитвой их сливались,
Когда во храме близ мощей
Они распростирались.
«О! дай им кров, Небесный Царь;
(То было их моленье),
Да будет твой святой алтарь
Незлобных душ спасенье;
Покинул их родной отец,
Дав бедным жизнь постылу;
Но призри Ты сирот, Творец,
И грешника помилуй…»
Но вот… настал десятый год;
Уже он на исходе;
И грешник горьки слезы льет:
Всему он чужд в природе.
Опять украшены весной
Луга, пригорки, долы;
И пахарь весел над сохой,
И счастья полны сёлы;
Не зрит лишь он златой весны:
Его померкли взоры;
В туман для них погребены
Луга, долины, горы.
Денница ль красная взойдет -
«Прости, - гласит, - денница».
В дубраве ль птичка пропоет -
«Прости, весны певица…
Прости, и мирные леса,
И нивы золотые,
И неба светлая краса,
И радости земные».
И вспомнил он забытых чад;
К себе их призывает;
И мнит: они Творца смягчат;
Невинным Бог внимает.
И вот… настал последний день;
Уж солнце за горою;
И стелется вечерня тень
Прозрачной пеленою;
Уж сумрак… смерклось… вот луна
Блеснула из-за тучи;
Легла на горы тишина;
Утих и лес дремучий;
Река сравнялась в берегах;
Зажглись светила ночи;
И сон глубокий на полях;
И близок час полночи…
И мучим смертною тоской,
У Спасовой иконы
Без веры ищет Громобой
От ада обороны.
И юных чад к себе призвал -
Сердца их близки раю -
«Увы! молитесь (вопиял)
Молитесь, погибаю!»
Младенца внятен небу стон:
Невинные молились;
Но вдруг… на них находит сон…
Замолкли… усыпились.
И все в ужасной тишине;
Окрестность как могила;
Вот… каркнул ворон на стене;
Вот… стая псов завыла;
И вдруг… протяжно полночь бьет;
Нашли на небо тучи;
Река надулась; бор ревет;
И мчится прах летучий.
Увы!.. последний страшный бой
Отгрянул за горами…
Гул тише… смолк… и Громобой
Зрит беса пред очами.
«Ты видел, - рек он, - день из глаз
Сокрылся за горою;
Ты слышал: бил последний час;
Пришел я за тобою». -
«О! дай, молю, хоть малый срок;
Терзаюсь, ад ужасен». -
«Свершилось! неизбежен рок,
И поздний вопль напрасен». -
«Минуту!» - «Слышишь? Цепь звучит». -
«О страшный час! помилуй!» -
«И гроб готов, и саван сшит,
И роют уж могилу.
Заутра день взойдет во мгле:
Подымутся стенанья;
Увидят труп твой на столе,
Недвижный, без дыханья;
Кадил и свеч в дыму густом,
При тихом ликов пенье,
Тебя запрут в подземный дом
Навеки в заточенье;
И страшно заступ застучит
Над кровлей гробовою;
И тихо клир провозгласит:
»Усопший, мир с тобою!»
И мир не будет твой удел:
Ты адово стяжанье!
Но время… и́дут… час приспел.
Внимай их завыванье;
Сошлись… призывный слышу клич…
Их челюсти зияют;
Смола клокочет… свищет бич…
Оковы разжигают». -
«Спаситель-Царь, вонми слезам!» -
«Напрасное моленье!» -
«Увы! позволь хоть сиротам
Мне дать благословенье».
Младенцев спящих видит бес-
Сверкнули страшно очи!
«Лишить их царствия небес,
Предать их адской ночи…
Вот слава! мне восплещет ад
И с гордым Сатаною».
И, усмирив грозящий взгляд,
Сказал он Громобою:
«Я внял твоей печали глас;
Есть средство избавленья;
Покорен будь, иль в ад сей час
На скорби и мученья.
Предай мне души дочерей
За временну свободу,
И дам, по милости своей,
На каждую по году». -
«Злодей! губить невинных чад!» -
«Ты медлишь? Приступите!
Низриньте грешника во ад!
На части разорвите!»
И вдруг отвсюду крик и стон;
Земля затрепетала;
И грянул гром со всех сторон;
И тьма бесов предстала.
Чудовищ адских грозный сонм;
Бегут, гремят цепями,
И стали грешника кругом
С разверзтыми когтями.
И ниц повергся Громобой,
Бесчувствен, полумертвый;
И вопит: «Страшный враг, постой!
Постой, готовы жертвы!»
И скрылись все. Он будит чад…
Он пишет их рукою…
О страх! свершилось… плещет ад
И с гордым Сатаною.
Ты казнь отсрочил, Громобой,
И дверь сомкнулась ада;
Но жить, погибнувши душой, -
Коль страшная отрада!
Влачи унылы дни, злодей,
В болезни ожиданья;
Веселья нет душе твоей,
И нет ей упованья;
Увы! и красный Божий мир,
И жизнь ему постылы;
Он в людстве дик, в семействе сир;
Он вживе снедь могилы.
Напрасно веет ветерок
С душистыя долины;
И свет луны сребрит поток
Сквозь темны лип вершины;
И ласточка зари восход
Встречает щебетаньем;
И роща в тень свою зовет
Листочков трепетаньем;
И шум бегущих с поля стад
С пастушьими рогами
Вечерний мрак животворят,
Теряясь за холмами…
Его доселе светлый дом
Уж сумрака обитель.
Угрюм, с нахмуренным лицом
Пиров веселых зритель,
Не пьет кипящего вина
Из чаши круговыя…
И страшен день; и ночь страшна;
И тени гробовыя;
Он всюду слышит грозный вой;
И в час глубокой ночи
Бежит одра его покой;
И сон забыли очи.
И тьмы лесов страшится он:
Там бродит привиденье;
То чудится полночный звон,
То погребально пенье;
Страшит его и бури свист,
И грозных туч молчанье,
И с шорохом падущий лист,
И рощи содроганье.
Прокатится ль по небу гром -
Бледнеет, дыбом волос;
«То мститель, послан Божеством;
То казни страшный голос».
И вид прелестный юных чад
Ему не наслажденье.
Их милый, чувства полный взгляд,
Спокойствие, смиренье,
Краса-веселие очей,
И гласа нежны звуки,
И сладость ласковых речей
Его сугубят муки.
Как роза - благовонный цвет
Под сению надежной,
Они цветут: им скорби нет;
Их сердце безмятежно.
А он?.. Преступник… он, в тоске
На них подъемля очи,
Отверзту видит вдалеке
Пучину адской ночи.
Он плачет; он судьбу клянет;
«О милые творенья,
Какой вас лютый жребий ждет!
И где искать спасенья?
Напрасно вам дана краса;
Напрасно сердцу милы;
Закрыт вам путь на небеса;
Цветете для могилы.
Увы! пора любви придет:
Вам сердце тайну скажет,
Для вас украсит Божий свет,
Вам милого покажет;
И взор наполнится тоской,
И тихим грудь желаньем,
И, распаленные душой,
Влекомы ожиданьем,
Для вас взойдет краснее день,
И будет луг душистей,
И сладостней дубравы тень,
И птичка голосистей.
И дни блаженства не придут;
Страшитесь милой встречи;
Для вас не брачные зажгут,
А погребальны свечи.
Не в Божий, гимнов полный, храм
Пойдете с женихами…
Ужасный гроб готовят нам;
Прокля́ты небесами.
И наш удел тоска и стон
В обителях геенны…
О, грозный жребия закон,
О, жертвы драгоценны!..»
Но взор возвел он к небесам
В душевном сокрушенье
И мнит: «Сам Бог вещает нам:
В раскаянье спасенье.
Возносятся пред вышний трон
Преступников стенанья…»
И дом свой обращает он
В обитель покаянья:
Да странник там найдет покой,
Вдова и сирый друга,
Голодный сладку снедь, больной
Спасенье от недуга.
С утра до ночи у ворот
Служитель настороже;
Он всех прохожих в дом зовет:
«Есть хлеб-соль, мягко ложе».
И вот уже из всех краев,
Влекомые молвою,
Идут толпы сирот и вдов
И нищих к Громобою;
И всех приемлет Громобой,
Всем дань его готова;
Он щедрой злато льет рукой
От имени Христова.
И Божий он воздвигнул дом;
Подобье светла рая,
Обитель иноков при нем
Является святая;
И в той обители святой
От братии смиренной
Увечный, дряхлый, и больной,
И скорбью убиенный
Приемлют, именем Творца,
Отраду, исцеленье:
Да воскрешаемы сердца
Узнают Провиденье.
И славный мастер призван был
Из города чужого;
Он в храме лик изобразил
Угодника святого;
На той иконе Громобой
Был видим с дочерями,
И на молящихся Святой
Взирал любви очами.
И день и ночь огонь пылал
Пред образом в лампаде,
В златом венце алмаз сиял,
И перлы на окладе.
И в час, когда редеет тень,
Еще дубрава дремлет,
И воцаряющийся день
Полнеба лишь объемлет;
И в час вечерней тишины -
Когда везде молчанье
И свечи, в храме возжены,
Льют тихое сиянье -
В слезах раскаянья, с мольбой,
Пред образом смиренно
Распростирался Громобой,
Веригой отягченной…
Но быстро, быстро с гор текут
В долину вешни воды -
И невозвратные бегут
Дни, месяцы и годы.
Уж время с годом десять лет
Невидимо умчало;
Последнего двух третей нет -
И будто не бывало;
И некий неотступный глас
Вещает Громобою:
«Всему конец! твой близок час!
Погибель над тобою!»
И вот… недуг повергнул злой
Его на одр мученья.
Растерзан лютою рукой,
Не чая исцеленья,
Всечасно пред собой он зрит
Отверзту дверь могилы;
И у возглавия сидит
Над ним призра́к унылый.
И нет уж сил ходить во храм
К иконе чудотворной -
Лишь взор стремит он к небесам,
Молящий, но покорной.
Увы! уж и последний день
Край неба озлащает;
Сквозь темную дубравы сень
Блистанье проникает;
Все тихо, весело, светло;
Все негой сладкой дышит;
Река прозрачна, как стекло;
Едва, едва колышет
Листами легкий ветерок;
В полях благоуханье,
К цветку прилипнул мотылек
И пьет его дыханье.
Но грешник сей встречает день
Со стоном и слезами.
«О, рано ты, ночная тень,
Рассталась с небесами!
Сойдитесь, дети, одр отца
С молитвой окружите
И пред судилище Творца
Стенания пошлите.
Ужасен нам сей ночи мрак;
Взывайте: Искупитель,
Смягчи грозящий гнева зрак;
Не будь нам строгий мститель!»
И страшного одра кругом -
Где бледен, изможденный,
С обезображенным челом,
Все кости обнаженны,
Брада до чресл, власы горой,
Взор дикий, впалы очи,
Вопил от муки Громобой
С утра до поздней ночи -
Стеклися девы, ясный взор
На небо устремили
И в тихий к Провиденью хор
Сердца совокупили.
О вид, угодный небесам!
Так ангелы спасенья,
Вонмя раскаянья слезам,
С улыбкой примиренья,
В очах отрада и покой,
От горнего чертога
Нисходят с милостью святой,
Предшественники Бога,
К одру болезни в смертный час…
И, утомлен страданьем,
Сын гроба слышит тихий глас:
«Отыди с упованьем!»
И девы, чистые душой,
Подъемля к небу руки,
Смиренной мыслили мольбой
Отца спокоить муки;
Но ужас близкого конца
Над ним уже носился;
Язык коснеющий Творца
Еще молить стремился;
Тоскуя, взором он искал
Сияния денницы…
Но взор недвижный угасал,
Смыкалися зеницы.
«О дети, дети, гаснет день». -
«Нет, утро; лишь проснулась
Заря на холме; черна тень
По долу протянулась;
И нивы пусты… в высоте
Лишь жаворонок вьется». -
«Увы! заутра в красоте
Опять сей день проснется!
Но мы… уж скрылись от земли;
Уже нас гроб снедает;
И место, где поднесь цвели,
Нас боле не признает.
Несчастные, дерзну ль на вас
Изречь благословенье?
И в самой вечности для нас
Погибло примиренье.
Но не сопутствуйте отцу
С проклятием в могилу;
Молитесь, воззовем к Творцу:
Разгневанный, помилуй!»
И дети, страшных сих речей
Не всю объемля силу,
С невинной ясностью очей
Воскликнули: «Помилуй!»
«Лишь полдень наступает;
Пастух у вод для холодка
Со стадом отдыхает;
Молчат поля; в долине сон;
Пылает небо знойно». -
«Мне чудится надгробный стон». -
«Все тихо и спокойно;
Лишь свежий ветерок, порой
Подъемлясь с поля, дует;
Лишь иволга в глуши лесной
Повременно воркует».
«О дети, светлый день угас». -
«Уж солнце за горою;
Уж по закату разлилась
Багряною струею
Заря, и с пламенных небес
Спокойный вечер сходит,
На зареве чернеет лес,
В долине сумрак бродит». -
«О вечер сумрачный, постой!
Помедли, день прелестной!
Помедли, взор не узрит мой
Тебя уж в поднебесной!..»
«О дети, дети, ночь близка». -
«Заря уж догорела;
В туман оделася река;
Окрестность побледнела;
И на распутии пылят
Стада, спеша к селенью». -
«Спасите! полночь бьет!» - «Звонят
В обители к моленью:
Отцы поют хвалебный глас;
Огнями храм блистает». -
«При них и грешник в страшный час
К тебе, Творец, взывает!..
Не тмится ль, дети, неба свод?
Не мчатся ль черны тучи?
Не вздул ли вихорь бурных вод?
Не вьется ль прах летучий?» -
«Все тихо… служба отошла;
Обитель засыпает;
Луна полнеба протекла;
И Божий храм сияет
Один с холма в окрестной мгле;
Луга, поля безмолвны;
Огни потухнули в селе;
И рощи спят и волны» .
И всюду тишина была;
И вся природа, мнилось,
Предустрашенная ждала,
Чтоб чудо совершилось…
И вдруг… как будто ветерок
Повеял от востока,
Чуть тронул дремлющий листок,
Чуть тронул зыбь потока…
И некий глас промчался с ним…
Как будто над звездами
Коснулся арфы серафим
Эфирными перстами.
И тихо, тихо Божий храм
Отверзся… Неизвестной
Явился старец дев очам;
И лик красы небесной,
И кротость благостных очей
Рождали упованье;
Одеян ризою лучей,
Окрест главы сиянье,
Он не касался до земли
В воздушном приближенье…
Пред ним незримые текли
Надежда и Спасенье.
Сердца их ужас обуял…
«Кто этот, в славе зримый?»
Но близ одра уже стоял
Пришлец неизъяснимый.
И к девам прикоснулся он
Полой своей одежды:
И тихий во мгновенье сон
На их простерся вежды.
На искаженный старца лик
Он кинул взгляд укора:
И трепет в грешника проник
От пламенного взора.
«О! кто ты, грозный сын небес?
Твой взор мне наказанье».
Но страшный строгостью очес
Пришлец хранит молчанье…
«О дай, молю, твой слышать глас!
Одно надежды слово!
Идет неотразимый час!
Событие готово!» -
«Вы лик во храме чтили мой;
И в том изображенье
Моя десница над тобой
Простерта во спасенье».
«Ах! что ж Могущий повелел?» -
«Надейся и страшися». -
«Увы! какой нас ждет удел?
Что жребий их?» - «Молися».
И, руки положив крестом
На грудь изнеможенну,
Пред неиспытанным Творцом
Молитву сокрушенну
Умолкший пролиял в слезах;
И тяжко грудь дышала,
И в призывающих очах
Вся скорбь души сияла…
Вдруг начал тмиться неба свод -
Мрачнее и мрачнее;
За тучей грозною ползет
Другая вслед грознее;
И страшно сшиблись над главой;
И небо заклубилось;
И вдруг… повсюду с черной мглой
Молчанье воцарилось…
И близок час полночи был…
И ризою святою
Угодник спящих дев накрыл,
Отступника - десною.
И, устремленны на восток,
Горели старца очи…
И вдруг, сквозь сон и мрак глубок,
В пучине черной ночи,
Завыл протяжно вещий бой -
Окрестность с ним завыла;
Вдруг… страшной молния струей
Свод неба раздвоила,
По тучам вихорь пробежал,
И с сильным грома треском
Ревущей буре бес предстал,
Одеян адским блеском.
И змеи в пламенных власах -
Клубясь, шипят и свищут;
И радость злобная в очах -
Кругом, сверкая, рыщут;
И тяжкой цепью он гремел -
Увлечь добычу льстился;
Но старца грозного узрел -
Утихнул и смирился;
И вмиг гордыни блеск угас;
И, смутен, вопрошает:
«Что, мощный враг, тебя в сей час
К сим падшим призывает?»
«Я зрел мольбу их пред собой». -
«Они мое стяжанье». -
«Перед Небесным Судиёй
Всесильно покаянье». -
«И час суда Его притек:
Их жребий совершися». -
«Еще ко Благости не рек
Он в гневе: удалися!» -
«Он прав - и я владыка им». -
«Он благ - я их хранитель». -
«Исчезни! ад неотразим». -
«Ответствуй, Искупитель!»
И гром с востока полетел;
И бездну туч трикраты
Рассек браздами ярких стрел
Перун огнекрылатый;
И небо с края в край зажглось
И застонало в страхе;
И дрогнула земная ось…
И, воющий во прахе,
Творца грядуща слышит бес;
И молится Хранитель…
И стал на высоте небес
Средь молний ангел-мститель.
«Гряду! и вечный Божий суд
Несет моя десница!
Мне казнь и благость предтекут…
Во прах, чадоубийца!»
О всемогущество словес!
Уже отступник тленье;
Потух последний свет очес;
В костях оцепененье;
И лик кончиной искажен;
И сердце охладело;
И от сомкнувшихся устен
Дыханье отлетело.
«И праху обладатель ад,
И гробу отверженье,
Доколь на погубленных чад
Не снидет искупленье.
И чадам непробудный сон;
И тот, кто чист душою,
Кто, их не зревши, распален
Одной из них красою,
Придет, житейское презрев,
В забвенну их обитель;
Есть обреченный спящих дев
От неба искупитель.
И будут спать: и к ним века
В полете не коснутся;
И про́йдет тления рука
Их мимо; и проснутся
С неизменившейся красой
Для жизни обновленной;
И низойдет тогда покой
К могиле искупленной;
И будет мир в его костях;
И претворенный в радость,
Творца постигнув в небесах,
Речет: Господь есть Благость…»
Уж вестник утра в высоте;
И слышен громкий петел;
И день в воздушной красоте
Летит, как радость светел…
Узрели дев, объятых сном,
И старца труп узрели;
И мертвый страшен был лицом,
Глаза, не зря, смотрели;
Как будто, страждущ, прижимал
Он к хладным персям руки,
И на устах его роптал,
Казалось, голос муки.
И спящих лик покоен был:
Невидимо крылами
Их тихий ангел облачил;
И райскими мечтами
Чудесный был исполнен сон;
И сладким их дыханьем
Окрест был воздух растворен,
Как роз благоуханьем;
И расцветали их уста
Улыбкою прелестной,
И их являлась красота
В спокойствии небесной.
Но вот - уж гроб одет парчой;
Отверзлася могила;
И слышен колокола вой;
И теплятся кадила;
Идут и стар и млад во храм;
Подъемлется рыданье;
Дают бесчувственным устам
Последнее лобзанье;
И грянул в гроб ужасный млат;
И взят уж гроб землею;
И лик воспел: «Усопший брат,
Навеки мир с тобою!»
И вот - и стар и млад пошли
Обратно в дом печали;
Но вдруг пред ними из земли
Вкруг дома грозно встали
Гранитны стены - верх зубчат,
Бока одеты лесом -
И, сгрянувшись, затворы врат
Задвинулись утесом.
И вспять погнал пришельцев страх;
Бегут, не озираясь;
«Небесный гнев на сих стенах!» -
Вещают, содрогаясь.
И стала та страна с тех пор
Добычей запустенья;
Поля покрыл дремучий бор;
Рассыпались селенья.
И человечий глас умолк -
Лишь филин на утесе
И в ночь осенню гладный волк
Там воют в черном лесе;
Лишь дико меж седых брегов,
Спираема корнями
Изрытых бурею дубов,
Река клубит волнами.
Где древле окружала храм
Отшельников обитель,
Там грозно свищет по стенам
Змея, развалин житель;
И гимн по сводам не гремит -
Лишь, веющий порою,
Пустынный ветер шевелит
В развалинах травою;
Лишь, отторгаяся от стен,
Катятся камни с шумом,
И гул, на время пробужден,
Шумит в лесу угрюмом.
И на туманистом холме
Могильный зрится камень:
Над ним всегда в полночной тьме
Сияет бледный пламень.
И крест поверженный обвит
Листами повилики:
На нем угрюмый вран сидит,
Могилы сторож дикий.
И все, как мертвое, окрест:
Ни лист не шевелится,
Ни зверь близ сих не пройдет мест,
Ни птица не промчится.
Но полночь лишь сойдет с небес -
Вран черный встрепенется,
Зашепчет пробужденный лес,
Могила потрясется;
И видима бродяща тень
Тогда в пустыне ночи:
Как бледный на тумане день,
Ее сияют очи;
То взор возводит к небесам,
То, с видом тяжкой муки,
К непроницаемым стенам,
Моля, подъемлет руки.
И в недре неприступных стен
Молчание могилы;
Окрест их, мглою покровен,
Седеет лес унылый:
Там ветер не шумит в листах,
Не слышно вод журчанья,
Ни благовония в цветах,
Ни в травке нет дыханья.
И девы спят - их сон глубок;
И жребий искупленья,
Безвестно, близок иль далек;
И нет им пробужденья.
Но в час, когда поля заснут
И мглой земля одета
(Между торжественных минут
Полночи и рассвета),
Одна из спящих восстает -
И, странник одинокой,
Свой срочный начинает ход
Кругом стены высокой;
И смотрит в даль, и ждет с тоской:
«Приди, приди, спаситель!»
Но даль покрыта черной мглой…
Нейдет, нейдет спаситель!
Когда ж исполнится луна,
Чреда приходит смены;
В урочный час пробуждена,
Одна идет на стены,
Другая к ней со стен идет,
Встречается, и руку,
Вздохнув, пришелице дает
На долгую разлуку;
Потом к почиющим сестрам,
Задумчива, отходит,
А та печально по стенам
Одна до смены бродит.
И скоро ль? Долго ль?.. Как узнать?
Где вестник искупленья?
Где тот, кто властен побеждать
Все ковы обольщенья,
К прелестной прилеплен мечте?
Кто мог бы, чист душою,
Небесной верен красоте,
Непобедим земною,
Все предстоящее презреть,
И с верою смиренной,
Надежды полон, в даль лететь
К награде сокровенной?..
